Потом он видел сны о море. Много снов. Сны, которые ничего не предвещали, ничего не сулили.
Занявшие все его сознание. Он видел как туман клейкой ватой облеплял скалы, резавшие синюю гладь.
Туман был настолько реальным, что хотелось протянуть руки и потрогать его. А потом было ощущение,
что руки вымазаны апельсиновым соком. Волны разбивалась о камни и пирсы. Взлетающая пена
терялась в этом белом саване, а потом превращалась в чудные барашки облаков. Запах хвои. Нет, как
раз запах хвои тут отсутствовал. А что же было? Да ничего не было, настолько тихо тут было. Эта
тишина. Жившая, вечно шумящая прибоем и верхушками деревьев тишина. Она душила объятьями.
Одинокие… Хотя нет, одиночества нету в этом краю. Оно здесь презирается надуманной но приросшей
к каждому чертовому камню стабильностью. Вот посмотришь с боку, а кругом кажется что все здесь
хорошо. Ведь там где нет начала и нету конца. Ведь там нету никаких чувств. Чувства вызываются либо
ожиданием начала либо конца чего-то. Смерть, любовь, радость, тоска, ностальгия, опустошенность,
счастье. Зачем перечислять столько итак всем известных слов? А там, где все стоит на месте. Это все
ненужно. Где замерзло все кроме волн и ветра? Вот зависшие чайки в небесном просторе. Просторе
полном барашков. Крик давно вывалился из их клювов и утонул в море. Но падав, он не потревожил
туман. И концентрических колец на воде он тоже не оставил. Не было даже унылого «бульк». Стоят
дома укрытые красной черепицей и лозами виноградников. Дома, покрытые серой штукатуркой. Окна
и двери открыты настежь. Но ветер не колышет их. Даже тоненькие шторки свисают неподвижно.
Шторки, в виде нехитрых белых паутин сошедшего с ума паука. Видать он слишком долго пытался
понять остальных, а главное – самого себя. Так вот – шторки, прикрепленные железными кольцами
покоятся на латунной трубке. Застывшие люди. Рыбаки в засаленных робах с перепутанными жирными
кучерявыми волос. Торговки в белых платьях с цветными передниками. Подолы передников они держат
в руках. Так получается сумка. У всех она набита чем-то своим: сливы, персики, хлеб, сочные оливы,
мертвые младенцы с пустыми глазницами. Замершие детишки, у которых на головах соломенные
шляпки, на плечах синие жилеты, а на ступнях лишь дорожная пыль. На маленьких детских босых
ступнях. Все эти люди замерли в движении. Хотя солнце и высоко в небе, но теней от людей невидно.
От деревьев и домов видно, а людей – нет. Просто солнце давно устало опускать на них лучи. А что
смыслу то? На дома у него больше надежды. Я аккуратно ступаю по мостовой кладке. Звука нет, а
придорожный песок, когда-то бывший морским, не липнет к ногам. Значит я не ребенок. Я тихонько
обхожу стаю воробьев клюющих крошки хлеба выброшенных пекарем из булочной. Птички делают
вид, что не обращают внимание на меня. Это не так. Это я не обращаю внимания на них. Подхожу к
торговки и беру из ее «сумки» красный помидор. Он сочный и спелый. Вот-вот лопнет тонкая кожура.
Но мы то с вами точно знаем что этого не будет. Я иду дальше и откусываю кусочек. М-м-м-м-м. Как
же он прекрасен! Чего-то не хватает. Точно! Вспомнил! Подхожу к здоровяку-рыбаку. Он на голову
выше меня. Его огромные руки вздуты мышцами – он держит огромный ящичек с свежей рыбой.
Мужчина усатый и загорелый. Я подношу помидор надкусанной стороной к его лицу и собираю в
сочный овощ янтарные капли пота с его лба. А потом с наслаждением кусаю его. Конечно не моряка!
Овощ – олицетворяющий солнце у несуществующего народа. Так намного вкуснее. Бросаю остатки в
ящик с рыбой и направляюсь к центральной площади. По дорога обращаю внимание на бельевые
веревки натянутые между улицами. На них весят некогда белоснежные простыни и фартуки. Когда-то
их стирали загорелые руки прекрасных девиц Девушки смеялись и брызги воды падали на их шеи,
груди и животы. А старушки сидели поодаль и только качали головами. Так же нельзя! Стыд то какой!
Они, просто, давно забыли себя в этом возрасте. Да, простыни и передники. Теперь же они свисают
покрытые ржавчиной. Маленькие кусочки отвалились и уже лежат на тротуарах. Лежат и гниют,
вздуваясь зелеными пузырями. Вот и центр города – большая круглая площадь с фонтаном посередине.
Капли и струи зависли в воздухе, а отделка фонтана давно пошла трещинами. На краю фонтана сидят
старики и греются на солнышке. Вернее они когда-то грели свои кости в падающих лучах. Купали и
согревали свою старость в океане неудержимой энергии. Жара и разрушение. Дарящего жизнь и смерть.
Когда-то. Теперь они просто понуро сидят, сложив старческие руки-корни на трости. Тяжело заметить
где заканчивается рука и начинается трость. Лаза их полузакрыты, затянуты пеленой забвения. Но в них
горят огоньки памяти. Как они когда-то… Я подхожу ближе. Замечаю, что старики не отражаются в
глади фонтана. Дома – да, а они – нет. Присматриваюсь к дедушкам, к их лицам. Кожа загоревшая,
сухая и вся покрыта глубокими морщинами. Она шелушится. Аккуратно отрываю одну шелушинку. И
тут старик разваливается в прах! Он оседает на дно фонтана и лишь тогда на воде появляется его
отражение. Дед удивлен. Глаза раскрыты на столько, насколько позволяют его морщины. Его одежды
тихо падают на землю и замирают в нескольких сантиметрах от поверхности. Трость по прежнему не
подвижна. Лишь сейчас я замечаю, что она вросла в камни уличной кладки. Из трости кое где
вырастают маленькие листочки пепельного цвета. Остальные старики остаются неподвижными. Ладно,
пусть лелеют свои воспоминания, теребят привкусы прошлого. Я отправляюсь дальше. Проходя мимо
церкви, замечаю, что все иконы осыпались, оставив только глаза святых. Целая комната глаз, которые
постоянно следят за тобой. Свечи горят, но не таят. У алтаря лежит книга. Открываю ее и вижу
белоснежные, девственные страницы. А рядом лежит простая шариковая ручка с синей пастой. Нет, не
сегодня. Достаю пятидесяти копеечную монетку и кидаю в коробку для пожертвований. Монетка
падает на пол. Дна в коробке нет! Я поднимаю монетку и вижу, что теперь это двадцать пять копеек.
Повторяю процедуру – получается десять копеек. А потом и вовсе ничего не вываливается. Ухожу.
Подымаюсь на скалу. Не поймите не правильно. Я не карабкаюсь как скалолаз. Я иду по хорошей
дороге к мысу у края города. На нем возвышается огромный двухэтажный дом под огненно красной
черепицей. Виноградник опутал всю его теневую сторону, его лозы залезли в окна и дымоход. Грозди
оттягивают ветви, но ягод нету. Просто общипанные виноградные грозди. С боку здания вижу двери.
Толкаю их в середину и прохожу внутрь. Это картинная галерея. Отовсюду свисают рамы, а в них
натюрморты, портреты, пейзажи… Слышу звуки виолончели. Они идут от большой лестницы. Иду
туда. И наблюдаю удивительное зрелище. Над лестничной клеткой раскрыто маленькое окошко, через
которые вьются лозы винограда. По средине площадки сидит скелет человека. В одной руке он держит
смычок, а в другой – древнюю виолончель. Лозы опутывают и скелета, и дивный инструмент. Листья
растут между ребер, торчат из открытого рта, а грозди с сочными черными и зелеными виноградинками
вываливаются из глазниц. Рукой, обвитой зеленью, мертвый музыкант водит по струнам, а усики
растения зажимают струны. Липучая, бархатная и приторная мелодия льется и обволакивает все
пространство. Я кажется понял откуда берется туман повисший над морем. Иду на второй этаж. Весь
пол застелен живым ковром из листков и гроздей с ягодами. Передвигаюсь осторожно, пытаясь по
минимуму наступить на растение. Предо мной величественный зал. Тяжело вообразить, как он смог
поместится в этом строении. Стены, выходящие на море, глядят на него множеством раскрытых
арочных окон, между которыми стоят статуи и висят картины. Но интересно другое. На против каждого
окна стоит стул, а в нем сидит человек. Каждый смотрит в свое окно. Эти люди сохранились хуже тех,
что были в городе. Одежды их на половину истлели. Коже побледнела и стала отслаивается. Зубы
сгнили, а волосы по вываливались. Руки сильно вцепились в подлокотники стульев, да так, что ногти
вросли в древесину. Только глаза. Их глаза смотрят в даль. Смотрят сквозь прогнившие веки плоти и
времени. Встаю за одним из глядящих в даль. В окне я вижу море и бухту над которой возвышается
этот город. В море плавают лодки, на пляже суетятся люди. Слышен смех, крики и карканье чаек.
Ветер развеивающий одежды и паруса. Я даже ощутил его на себе, как он дотронулся до моих волос. А
в соседнем окне была ночь. Все тот же город горел огнями, а на пляже пылало множество костров.
Люди пели, пили, орали, бегали с факелами. Нагие парни и девушки купались в пене волн. Понимаю,
что всем этим наблюдателям давно плевать на реальность. Их поглотили грезы и мечты. Может быть
воспоминания. Но не реальность. Я лишний и тут. Подпрыгиваю и меня обволакивает музыка
виолончелиста. Я плыву по ее волнам. В месте с ней. Меня выносит в открытое окно, за которым
ничего нету кроме моря. И… Я открываю глаза. Я стою в паре метров от здания галереи. Из открытых
окон, заполненных виноградными лозами выплывает музыка и туман. Разворачиваюсь и иду дальше.
Опять углубляюсь в город. Проходя мимо одного дворика что-то тянет меня зайти внутрь. Я
приоткрываю старую деревянную дверь с тяжелыми латунными петлями и ручкой. Мне в лицо бьет
жар. Становится трудно дышать. Весь внутренний двор залит ярким светом, а пол, некогда укрытый
камнями и песком, превратился в жидкое стекло. Оно бурлит и кипит. Лопаются огромные пузыри. Вот
значит куда спрятались солнечные лучи. Они скромно свисают с множества бельевых веревок, карнизов
зданий и ветвей, давно обугленных, деревьев. Несколько лучей лежат в ведрах, стоящих под низеньким
навесом с соломенной крышей. В центре двора стоит старый каменный колодец. Из него валит пар.
Устройство, предназначенное для подъема ведра, беспомощно крутится и горит синим пламенем. Не
буду им мешать. Закрываю дверь и иду дальше. И вот я заворачиваю за угол деревянного дома… НА
улице стоит ночь. Вдоль дороги, с бельевых веревок, свисают красные и зеленые фонарики в японском
стиле. Окна и двери в зданиях закрыты, но из них льется свет, а из щелей под дверями сыпется,
золотыми водопадами, песок. Отовсюду слышен шум жизни улицы. Кричат дети и мужчины, продавцы
подзывают и расхваливают свой товар. Слышна музыка. Ритмичные удары барабанов. Смех и плач.
Топот копыт грузовых животных, звон кружек, грохот ящиков. Звук толпы и жизни настолько
реалистичен, что… Что я ощущаю толпу. Тепло дыханий, толчки прохожих, слюну торговца, громко
кричащего рядом со мною. Я подымаю горсть песка, и кидаю в воздух перед собою. На миг он оседает
на контурах людей идущих по улице. На мальчишках в соломенных шляпах, громадинах-рыбаках и
стройных торговках. Я отчетливо вижу их, их одежду, их движения… А потом, потом песок опадает на
землю. Улица вновь становится пустой от образов шума. Аккуратно пробираюсь на середину дороги и
иду вперед. Иногда меня толкают или наступают на ноги. Неожиданно, мима меня проносятся девушки
с волосами цвета моря. Они завернуты в белые простыни, а в правой вытянутой руке они держат
потухшие керосиновые лампы. Их плафоны светятся голубым свечением – завораживающим и
манящим. Девы плывут по волнам шума. Их глазницы пусты, а ушные раковины отсутствуют. Они
чувствуют сердцами. Сердцами спрятанными в баночках для керосина. В нижних частях ламп. Когда-то
эти мышцы перекачивали горючую кровь ламп, потом слезы, а когда те превратились в песок – лампы
погасли. На шеях девушек весят петли из канатов и снастей затонувших кораблей. Они исчезают за
поворотом. Следую за ними. И меня как громом ударило! Поdорот выводит на маленькую площадь. Ее
освещают четыре фонаря, на железных ножках, стоящих по углам площади. Здесь нет шума. А
посередине площади стоит на коленях она. Нет ОНА! Бегу вперед. Ее голова опущена, а длинные
черные волосы, перепутанные на голове, падают в придорожную пыль. Руки прижаты к глазам. По ним,
в песок, падают изумрудные капельки слез. Опускаюсь перед ней, беру своими руками ее руки и отвожу
их в стороны. Прекрасные зеленые глаза. Глядя в них еще сильнее сжимаю ее руки. Но очень нежно и
ласково. Улыбаюсь, а она улыбается мне своими обворожительными губами. Все, тысяча моих сердец,
бешено бьются в груди. Душа трепещит. Я нашел ее здесь. Пробую аккуратно поднять ту
единственную. Но вот в изумрудных глазах пробегает страх. Только сейчас замечаю, что ее волосы
уходят в песок, расходятся по всей площади, обвивают столбы фонарей. Именно волосы горят вместо
фонарных свечей. Я могу вечно пробыть здесь с ней, но не смогу сделать и шагу держа ее руку. С
немым криком в глазах я резко вскакиваю. Нет! Нет! Пячусь назад, а она протягивает ко мне свои
дрожащие руки. Ручейки крови тянутся из ее глаз, а лицо исказилось от боли. Так не может быть! Я
выбегаю на главную улицу. Отовсюду слышен лишь смех. Пыль, подымающаяся от моих ног, оседает
на фигурах голосов и можно на долю секунды заметить людей стоящих по краям дороги, тычущих в
меня пальцами. И сильно-сильно смеющихся. Злым, едким, как только что выжатый яд, смехом. Не
обращаю на все это внимания. Потерпи любовь моя! Все сейчас исправим. Только потерпи. Черт! Этот
ужасный переход в дневную часть города! Вот и художественная галерея. Врываюсь в дверь и несусь по
ступенькам вверх. Виолончелист проводит меня лишь печальным, несуществующим, взглядом. Зала
окон. Пустующие окно. Но нет стула! Я скидываю близь сидящего разлагающегося человека на пол.
Виноградинки сразу оскаливают сотни маленьких остреньких зубов и начинают пожирать дряхлую
плоть и кости. Ставлю стул напротив окна. Сажусь и смотрю в даль. Ноги врастают в подлокотники и
пол. Ребра изгибаются и впиваются в спинку стула. Лозы медленно оплетают ноги. Мелодия
виолончели становится жалобной и тягучей. Потом прорастают из желудка, а слезы льются от плавных,
как морские волны, нот. Обвивают руки и плечи, мелодия взлетает ввысь со стремительностью Икара и
разбивается тысячами искр, звезд, капелек крови и слезинок. На мгновение мне кажется, что я слышу
голоса, шум моря, завывание ветра. Ощущаю лучики солнечного тепла, падающего из окна.
Прикосновение, нежное прикосновение, соленого ветра с капельками морской волны. Но листья
закрывают голову, лозы вырастают из рта, носа и ушей. Нота, добытая нежнейшим прикосновением
смычка, нота, еще нежнее и тише, нота, еле слышная. Маэстро отрывает смычок от струн. Несколько
новых грон, наполненных приторным соком, вырастают из его тела. Слеза музыканта падает на струны.
Мои глаза, все что осталось от меня, глядят в окно. В даль. Но скоро мастер затевает новую мелодию и
я забываю, что я -это я. Есть только окно. Смотрю только в даль.
А на холме стояла мельница с огромными лопастями сделанными из кожи огромных морских
чудищ. Туда привезут золотую пшеницу. Перемолотят и получат муку. Извозчик, славный, но немного
глуповатый, парнишка, с черными как смоль кучерами, отвезет муку пекарю. Огромному, тучному
здоровяку с пышными усами. Пекарь будет месить тесто и улыбаться глядя как его молодая жена
нянчит полугодовалого малютку сына. Может, даже пару счастливых слезинок упадет в тесто. Но от
этого оно станет только вкуснее. Приобретет душу и укрепит чувства в жаре печки. Хлеб отвезут в
город – город у берега моря. Торговец продаст его и сложит вырученные деньги в маленький кожаный
мешочек, почерневший от соли. Он пойдет в церковь, откроет книгу, лежащую на алтаре, на чистом
листке и запишет сегодняшний доход. Потом, подойдет к коробке без дна и начнет кидать в нее монеты.
Пока кошелечек не окажется пуст. А тем временем, с новой иконы начнет опадать краска. И с
исчезновением последней денежки на полу останется горстка поржавевшей и гниющей краски, а на
потрескавшейся древесине лишь глаза. Да, кстати. Тут же, у входа в город появишься ты, читатель. Не
знаю, что ты будешь искать, но точно появишься. И еще одно. Если вас занесет в картинную галерею и
в одном из окон вы увидите парня и девушку, идущих по берегу моря. Волны ласкают их ноги, они
держатся за руки. Они говорят и смеются. Идут в перед и не оборачиваются назад. То знайте, человек
сидящий на стуле перед окном – я. Пожалуйста, на сбрасывайте меня с моего трона. Дайте еще немного
насладится тем, чего никогда не будет. Хотя, так скажет любой сидящий в этой комнате. Сидящих и
лишь смотрящих в раскрытые окна дома, стоящего на скале тонущей в море. Доме, принадлежащего
городу с красными черепичными крышами, давно выгоревших под лучами солнца.

Посвящается всем, кто видит
витраж в бензиновых пленках
на воде. И наоборот.
07.08.2008
(c)D.L.Gremlin